"Гадкий утенок"
Наружность и поведение Андерсена часто вызывали смех. Он был чрезвычайно нескладен: очень высокий рост, худые и длинные, почти до колен руки, неправдоподобно большой нос, за которым прятались маленькие, близко посаженные друг к другу раскосые глаза, огненно-рыжая копна нечесаных волос. При этом, несмотря на гренадерский рост, -- тонкий женский голос, неестественно театральные движения, и такая же театрально-вычурная речь. Эта странная, если не сказать комическая, внешность была одной из причин его болезненной мнительности. Помните, как в сказке "Гадкий утенок" утка учила утят держать лапки вместе? Когда-то и Андерсена мать учила держать ноги носками наружу, а не внутрь -- "так только дураки и неудачники ходят". Похоже, советы матери мало помогали сыну. Он, "гадкий утенок", только к концу жизни смог превратиться в прекрасного лебедя.
Каких только оскорбительных кличек ему не довелось услышать! И "аист", и "фонарный столб", и "орангутанг"... Причем, это говорилось в открытую, в лицо, с издевкой! Земляки Андерсена проявляли к нему крайнюю несправедливость: они просто не понимали его и мешали ему, когда могли и в чем могли. И признали они его только потому, что его признали чужие -- народы других стран. Опомнившись и удивившись, датчане загладили свою вину перед ним, поставив писателю в центре столицы бронзовый монумент...
Наивный великан
Если наружность и поведение Андерсена вызывали смех, то еще большее впечатление производил сам человек, скрывающийся за этой внешностью. От его наивной и пламенной души исходило некое излучение, от которого невозможно было укрыться. Никто не мог устоять против его искренне добрых, умоляющих глаз, его невозможно было оттолкнуть. В детстве Ганс Христиан ходил с матерью на поля, где бедняки собирали колосья. Однажды им встретился там управляющий, известный своим дурным нравом. Они увидели, что он приближается с огромным кнутом; все пустились бежать, но малыш не поспевал за другими, и управляющий схватил его. Он уже поднял кнут, но мальчик посмотрел ему прямо в лицо и сказал: "Как вы смеете бить меня, ведь Бог может увидеть!" Управляющий сразу смягчился, погладил мальчика по щеке, спросил, как его зовут, и дал ему монетку. Когда мальчик показал деньги матери, она сказала, обращаясь к окружающим: "Удивительный ребенок мой Ганс! Все его любят, и даже этот негодяй дал ему денег!"
Ему всегда хотелось есть
Андерсен был сыном башмачника и прачки. И еды в его семье почти всегда не хватало. На закате жизни Андерсен признавался, что ему постоянно хотелось есть, и он мечтал когда-нибудь наесться досыта. Вероятно, память о голодной молодости заставила его быть предельно экономным. Получив от друзей или покровителей деньги, он тотчас же перекладывал их в сундук. Чтобы не тратиться на еду, он напрашивался в гости то к одному, то к другому -- к этому на завтрак, к этому на обед... Но он вовсе не был скупцом. Став относительно свободным в тратах, он помогал бедным, в том числе и многим из тех, кто письменно обращался к нему с просьбой о помощи. А таких писем к нему приходило со всего света до сотни в день.
Андерсена, как никакого другого писателя, обкрадывали издатели, не платя ему авторских. Если же и платили, то мизерные суммы. Однако, несмотря на это, он сумел накопить немалое состояние, которое после его кончины было завещано его друзьям.
Плакса
Чрезвычайная чуткость и ранимость его большой души заставляли Андерсена, не в силах которого было мужественно сражаться с препятствиями, обращаться к слезам. Плакал он не реже маленькой капризной девочки -- по нескольку раз на день, а временами и чаще. Женщинам не раз приходилось утешать и успокаивать его, когда он со слезами выходил из-за стола, оскорбленный той или иной невинной шуткой. Некоторые биографы объясняют плаксивость писателя следующим эпизодом из его жизни. В молодости, еще никому неизвестный юноша, недавно приехавший в столицу, он снимал за небольшие деньги комнату в доме у некой мадам Торгесен. Он спросил хозяйку, не возьмется ли она его кормить. Хозяйка согласилась, но потребовала за это 20 риксдалеров в месяц. Таких денег у Андерсена не было. Те немногие деньги, которые давали ему друзья и знакомые -- а их-то он всегда умел заводить повсюду -- уходили на скудную еду и билеты в театр, без которого он не мог тогда представить свою жизнь. Может быть, хозяйка возьмет 16 вместо 20? Нет, она была неумолима. Она сказала, что собирается в город, и пусть он даст ответ, когда она вернется. 20 риксдалеров, ни больше, ни меньше. Она ушла, оставив его в слезах. На стене висел портрет ее покойного мужа, и Андерсену показалось, что портрет смотрит на него очень приветливо, и тогда в своей детской простоте он попросил покойного, чтобы тот смягчил сердце жены; он увлажнил глаза портрета собственными слезами, чтобы тот лучше его понял. Такое удивительное использование средневековой магии оказало свое действие, и хозяйка, вернувшись, снизила цену до 16 риксдалеров, которые предлагал Андерсен.
"Послезавтра я уезжаю, и вообще, скоро умру..."
В молодости Андерсен работал на фабрике. Сальные шутки рабочих шокировали впечатлительного юношу, заставляя его по-девичьи краснеть и опускать глаза. Однажды, во время пения -- у Андерсена от природы было прекрасное сопрано -- рабочие подкрались к нему сзади и стянули с него штаны: они хотели удостовериться, юноша он или девушка.
Став взрослым, Андерсен так и не повзрослел: он остался таким же наивным и крайне чувствительным ребенком. Любая, даже малейшая похвала или комплимент в его адрес могла привести его в восторг и трепет, и он, забывая обо всем и всех, начинал декламировать собственные стихи или читать новую рукопись, которую он всегда носил в кармане. Но если вдруг находились такие, кто отказывался наслаждаться плодами его творческого гения, это повергало Андерсена в такую депрессию, что он от горя целый день сидел, запершись в своем номере или комнате, и беспрестанно плакал.
Ему было трудно угодить. Даже друзья, хорошо зная его натуру, подчас теряли с ним всякое терпение. Андерсену не в силах было понять, что у них могут быть другие обязанности, кроме как быть его друзьями, всегда готовыми ему услужить. В отчаяние и пессимизм его могла привести любая мелочь: недостаточно доброжелательный взгляд или слишком, по его мнению, холодный тон письма, не такой, как "друг пишет другу"...
Каждый день он ходил к кому-нибудь в гости -- посетовать на что-нибудь. И если, не дай бог, он случайно никого не заставал дома, то жутко сердился и писал, например, такие трагические записки: "Фру Коллин! Мне больно, что вы меня избегаете; сейчас я ухожу, послезавтра уезжаю, и вообще, скоро умру! С почтением Г. К."
Приходится только посочувствовать его друзьям, ибо им приходилось, общаясь с Андерсеном, учиться терпению. Да и как можно было вести себя с человеком, который на людях стремится говорить только о себе, вечно жалуется, что болен, или плачет, если кто-нибудь ему перечит...
"Это только кажется, что я умер"
Любой пустяк: царапина на пальце, синяк на колене, рыбная кость, которую он, как ему казалось, проглотил, небольшая простуда -- все внушало ему ипохондрический страх. Даже слушая о болезнях других, он боялся заболеть сам. Он так боялся погибнуть от огня, что в любую поездку всегда брал с собой длинный канат, надеясь спастись с его помощью в случае пожара. Он также очень боялся, что его похоронят живым, и потому просил друзей, чтобы в любом случае ему разрезали одну из артерий перед тем, как его положат в гроб. Когда он болел, оставлял на столике и кровати записку. В ней было написано: "Это только кажется, что я умер".
Андерсен страдал особой формой неврастении, проявлявшейся в постоянной усталости и недомоганиях -- тошнотой, головной болью, приступами головокружения и многим другим. Почти у каждой даты в его дневнике записано, что он чувствует себя больным. Ему постоянно нужно было отвлекаться от чувства усталости, ходить в гости, чтобы думать о чем-нибудь другом, путешествовать, чтобы забыть свои страдания. Отсюда его постоянное движение, продолжительные ежегодные путешествия. Стоит ли после этого удивляться, что у Андерсена не было собственного дома.
Всю жизнь он прожил в гостиницах и меблированных комнатах. Когда в 1866 году ему все же пришлось купить собственную мебель, он был вне себя: проклятые вещи привязывали его к определенному месту! Особенно его приводила в ужас кровать: ему казалось, что он скоро умрет и кровать переживет его и станет ему смертным одром. (Она им не стала, но действительно пережила хозяина и теперь стоит в музее в Оденсе.)
В борьбе с любовью
Андерсен всю жизнь прожил девственником. Он не был ни гомосексуалистом, ни импотентом, но, увы, насладиться плодом чувственной любви он так и не сумел. Сознание собственной невыгодной внешности и чувство, что он не такой, как все, мешало ему поверить в успех у противоположного пола. Он не раз был на волоске от грехопадения, но всякий раз отступал.
В Дрездене, например, его пыталась соблазнить одна немецкая писательница, которая все время порывалась поцеловать его и которая была "старая, толстая и горячая". В Неаполе искушения преследовали его на каждом шагу, но он, "испытывая страсть, которой никогда не знал", вынужден был спешить домой, чтобы облить холодной водой голову. В своем дневнике он писал: "У меня в крови жар. Я по-прежнему сохраняю невинность, но я весь в огне... Я наполовину больной. Счастлив тот, кто женат, и счастлив тот, кто хотя бы помолвлен". Он с трудом сопротивлялся сиренам опасного города, а при отъезде успокоено написал: "Все же я вышел из Неаполя невинным".
Его потребность в женщинах была велика, но страх перед ними еще сильнее. Во время поездок в Париж после 1860 года Андерсен иногда посещал публичные дома. Там он наслаждался вежливыми приятными беседами с полуобнаженными проститутками. Но он был просто шокирован и крайне возмущен, когда Дюма, который и затащил его в это заведение, намекнул ему, что в публичный дом он ходит, вероятно, не только для того, чтобы поговорить...
Ах, мой милый Андерсен!..
События последних тридцати лет его жизни заставили Андерсена забыть впечатления прежних обид. Он считал себя необыкновенно счастливым человеком. "Все к лучшему в этом наилучшем из миров!" -- любил повторять он, успокаивая других, и... успокаиваясь сам. Светлый и радостный оптимизм можно обнаружить во всех его произведениях. Даже его знаменитая сказка "Ледяная дева", несмотря на печальный конец, завершается фразой: "Все к лучшему".
В последние свои дни он был весел, спокоен и полон благодарности за судьбу, а так же за любовь и заботу, которую оказывали ему его многочисленные друзья. Рассказывают, что за несколько дней до смерти он пытался спеть старую детскую песенку, которую когда-то пела ему мать. Он слегка лишь подправил песню, сменив имя Августин на -- Андерсен:
-- Ах, мой милый Андерсен,
Андерсен, Андерсен!
Ах, мой милый Андерсен,
Все, все пройдет!..
Александр КАЗАКЕВИЧ
Наружность и поведение Андерсена часто вызывали смех. Он был чрезвычайно нескладен: очень высокий рост, худые и длинные, почти до колен руки, неправдоподобно большой нос, за которым прятались маленькие, близко посаженные друг к другу раскосые глаза, огненно-рыжая копна нечесаных волос. При этом, несмотря на гренадерский рост, -- тонкий женский голос, неестественно театральные движения, и такая же театрально-вычурная речь. Эта странная, если не сказать комическая, внешность была одной из причин его болезненной мнительности. Помните, как в сказке "Гадкий утенок" утка учила утят держать лапки вместе? Когда-то и Андерсена мать учила держать ноги носками наружу, а не внутрь -- "так только дураки и неудачники ходят". Похоже, советы матери мало помогали сыну. Он, "гадкий утенок", только к концу жизни смог превратиться в прекрасного лебедя.
Каких только оскорбительных кличек ему не довелось услышать! И "аист", и "фонарный столб", и "орангутанг"... Причем, это говорилось в открытую, в лицо, с издевкой! Земляки Андерсена проявляли к нему крайнюю несправедливость: они просто не понимали его и мешали ему, когда могли и в чем могли. И признали они его только потому, что его признали чужие -- народы других стран. Опомнившись и удивившись, датчане загладили свою вину перед ним, поставив писателю в центре столицы бронзовый монумент...
Наивный великан
Если наружность и поведение Андерсена вызывали смех, то еще большее впечатление производил сам человек, скрывающийся за этой внешностью. От его наивной и пламенной души исходило некое излучение, от которого невозможно было укрыться. Никто не мог устоять против его искренне добрых, умоляющих глаз, его невозможно было оттолкнуть. В детстве Ганс Христиан ходил с матерью на поля, где бедняки собирали колосья. Однажды им встретился там управляющий, известный своим дурным нравом. Они увидели, что он приближается с огромным кнутом; все пустились бежать, но малыш не поспевал за другими, и управляющий схватил его. Он уже поднял кнут, но мальчик посмотрел ему прямо в лицо и сказал: "Как вы смеете бить меня, ведь Бог может увидеть!" Управляющий сразу смягчился, погладил мальчика по щеке, спросил, как его зовут, и дал ему монетку. Когда мальчик показал деньги матери, она сказала, обращаясь к окружающим: "Удивительный ребенок мой Ганс! Все его любят, и даже этот негодяй дал ему денег!"
Ему всегда хотелось есть
Андерсен был сыном башмачника и прачки. И еды в его семье почти всегда не хватало. На закате жизни Андерсен признавался, что ему постоянно хотелось есть, и он мечтал когда-нибудь наесться досыта. Вероятно, память о голодной молодости заставила его быть предельно экономным. Получив от друзей или покровителей деньги, он тотчас же перекладывал их в сундук. Чтобы не тратиться на еду, он напрашивался в гости то к одному, то к другому -- к этому на завтрак, к этому на обед... Но он вовсе не был скупцом. Став относительно свободным в тратах, он помогал бедным, в том числе и многим из тех, кто письменно обращался к нему с просьбой о помощи. А таких писем к нему приходило со всего света до сотни в день.
Андерсена, как никакого другого писателя, обкрадывали издатели, не платя ему авторских. Если же и платили, то мизерные суммы. Однако, несмотря на это, он сумел накопить немалое состояние, которое после его кончины было завещано его друзьям.
Плакса
Чрезвычайная чуткость и ранимость его большой души заставляли Андерсена, не в силах которого было мужественно сражаться с препятствиями, обращаться к слезам. Плакал он не реже маленькой капризной девочки -- по нескольку раз на день, а временами и чаще. Женщинам не раз приходилось утешать и успокаивать его, когда он со слезами выходил из-за стола, оскорбленный той или иной невинной шуткой. Некоторые биографы объясняют плаксивость писателя следующим эпизодом из его жизни. В молодости, еще никому неизвестный юноша, недавно приехавший в столицу, он снимал за небольшие деньги комнату в доме у некой мадам Торгесен. Он спросил хозяйку, не возьмется ли она его кормить. Хозяйка согласилась, но потребовала за это 20 риксдалеров в месяц. Таких денег у Андерсена не было. Те немногие деньги, которые давали ему друзья и знакомые -- а их-то он всегда умел заводить повсюду -- уходили на скудную еду и билеты в театр, без которого он не мог тогда представить свою жизнь. Может быть, хозяйка возьмет 16 вместо 20? Нет, она была неумолима. Она сказала, что собирается в город, и пусть он даст ответ, когда она вернется. 20 риксдалеров, ни больше, ни меньше. Она ушла, оставив его в слезах. На стене висел портрет ее покойного мужа, и Андерсену показалось, что портрет смотрит на него очень приветливо, и тогда в своей детской простоте он попросил покойного, чтобы тот смягчил сердце жены; он увлажнил глаза портрета собственными слезами, чтобы тот лучше его понял. Такое удивительное использование средневековой магии оказало свое действие, и хозяйка, вернувшись, снизила цену до 16 риксдалеров, которые предлагал Андерсен.
"Послезавтра я уезжаю, и вообще, скоро умру..."
В молодости Андерсен работал на фабрике. Сальные шутки рабочих шокировали впечатлительного юношу, заставляя его по-девичьи краснеть и опускать глаза. Однажды, во время пения -- у Андерсена от природы было прекрасное сопрано -- рабочие подкрались к нему сзади и стянули с него штаны: они хотели удостовериться, юноша он или девушка.
Став взрослым, Андерсен так и не повзрослел: он остался таким же наивным и крайне чувствительным ребенком. Любая, даже малейшая похвала или комплимент в его адрес могла привести его в восторг и трепет, и он, забывая обо всем и всех, начинал декламировать собственные стихи или читать новую рукопись, которую он всегда носил в кармане. Но если вдруг находились такие, кто отказывался наслаждаться плодами его творческого гения, это повергало Андерсена в такую депрессию, что он от горя целый день сидел, запершись в своем номере или комнате, и беспрестанно плакал.
Ему было трудно угодить. Даже друзья, хорошо зная его натуру, подчас теряли с ним всякое терпение. Андерсену не в силах было понять, что у них могут быть другие обязанности, кроме как быть его друзьями, всегда готовыми ему услужить. В отчаяние и пессимизм его могла привести любая мелочь: недостаточно доброжелательный взгляд или слишком, по его мнению, холодный тон письма, не такой, как "друг пишет другу"...
Каждый день он ходил к кому-нибудь в гости -- посетовать на что-нибудь. И если, не дай бог, он случайно никого не заставал дома, то жутко сердился и писал, например, такие трагические записки: "Фру Коллин! Мне больно, что вы меня избегаете; сейчас я ухожу, послезавтра уезжаю, и вообще, скоро умру! С почтением Г. К."
Приходится только посочувствовать его друзьям, ибо им приходилось, общаясь с Андерсеном, учиться терпению. Да и как можно было вести себя с человеком, который на людях стремится говорить только о себе, вечно жалуется, что болен, или плачет, если кто-нибудь ему перечит...
"Это только кажется, что я умер"
Любой пустяк: царапина на пальце, синяк на колене, рыбная кость, которую он, как ему казалось, проглотил, небольшая простуда -- все внушало ему ипохондрический страх. Даже слушая о болезнях других, он боялся заболеть сам. Он так боялся погибнуть от огня, что в любую поездку всегда брал с собой длинный канат, надеясь спастись с его помощью в случае пожара. Он также очень боялся, что его похоронят живым, и потому просил друзей, чтобы в любом случае ему разрезали одну из артерий перед тем, как его положат в гроб. Когда он болел, оставлял на столике и кровати записку. В ней было написано: "Это только кажется, что я умер".
Андерсен страдал особой формой неврастении, проявлявшейся в постоянной усталости и недомоганиях -- тошнотой, головной болью, приступами головокружения и многим другим. Почти у каждой даты в его дневнике записано, что он чувствует себя больным. Ему постоянно нужно было отвлекаться от чувства усталости, ходить в гости, чтобы думать о чем-нибудь другом, путешествовать, чтобы забыть свои страдания. Отсюда его постоянное движение, продолжительные ежегодные путешествия. Стоит ли после этого удивляться, что у Андерсена не было собственного дома.
Всю жизнь он прожил в гостиницах и меблированных комнатах. Когда в 1866 году ему все же пришлось купить собственную мебель, он был вне себя: проклятые вещи привязывали его к определенному месту! Особенно его приводила в ужас кровать: ему казалось, что он скоро умрет и кровать переживет его и станет ему смертным одром. (Она им не стала, но действительно пережила хозяина и теперь стоит в музее в Оденсе.)
В борьбе с любовью
Андерсен всю жизнь прожил девственником. Он не был ни гомосексуалистом, ни импотентом, но, увы, насладиться плодом чувственной любви он так и не сумел. Сознание собственной невыгодной внешности и чувство, что он не такой, как все, мешало ему поверить в успех у противоположного пола. Он не раз был на волоске от грехопадения, но всякий раз отступал.
В Дрездене, например, его пыталась соблазнить одна немецкая писательница, которая все время порывалась поцеловать его и которая была "старая, толстая и горячая". В Неаполе искушения преследовали его на каждом шагу, но он, "испытывая страсть, которой никогда не знал", вынужден был спешить домой, чтобы облить холодной водой голову. В своем дневнике он писал: "У меня в крови жар. Я по-прежнему сохраняю невинность, но я весь в огне... Я наполовину больной. Счастлив тот, кто женат, и счастлив тот, кто хотя бы помолвлен". Он с трудом сопротивлялся сиренам опасного города, а при отъезде успокоено написал: "Все же я вышел из Неаполя невинным".
Его потребность в женщинах была велика, но страх перед ними еще сильнее. Во время поездок в Париж после 1860 года Андерсен иногда посещал публичные дома. Там он наслаждался вежливыми приятными беседами с полуобнаженными проститутками. Но он был просто шокирован и крайне возмущен, когда Дюма, который и затащил его в это заведение, намекнул ему, что в публичный дом он ходит, вероятно, не только для того, чтобы поговорить...
Ах, мой милый Андерсен!..
События последних тридцати лет его жизни заставили Андерсена забыть впечатления прежних обид. Он считал себя необыкновенно счастливым человеком. "Все к лучшему в этом наилучшем из миров!" -- любил повторять он, успокаивая других, и... успокаиваясь сам. Светлый и радостный оптимизм можно обнаружить во всех его произведениях. Даже его знаменитая сказка "Ледяная дева", несмотря на печальный конец, завершается фразой: "Все к лучшему".
В последние свои дни он был весел, спокоен и полон благодарности за судьбу, а так же за любовь и заботу, которую оказывали ему его многочисленные друзья. Рассказывают, что за несколько дней до смерти он пытался спеть старую детскую песенку, которую когда-то пела ему мать. Он слегка лишь подправил песню, сменив имя Августин на -- Андерсен:
-- Ах, мой милый Андерсен,
Андерсен, Андерсен!
Ах, мой милый Андерсен,
Все, все пройдет!..
Александр КАЗАКЕВИЧ
0 коммент.:
Отправить комментарий